Опять я вспоминаю по ночам
Ущелье, скалы, а внизу - бетонка.
И вновь с утра пораньше закричал
Старик-мулла пронзительно и звонко.
Ему в ущелье вторят ишаки,
Всю мусульманскую поднявши рать.
От криков этих загалдели кишлаки.
Лишь на заставе - тишь да благодать.
Разбросанным валяется бельё,
Тарелки, кружки грязные стоят.
Бойцы, не снявши снаряжение своё,
В обнимку с автоматами лежат.
Под утро лишь спустились они с гор,
Протопав двадцать с гаком километров,
Устав от ноши, продубев от ветров,
Но вновь не встретили нигде отпор.
Уж в пятый раз даёт бача наводку,
И в пятый раз осведомитель врёт назло.
И, стервенея, расслабляемся мы водкой,
Комбат вздыхает облегчённо: «Пронесло!»
Пред каждым выходом, как будто в гости к Богу,
Все фотографии и письма просмотрев,
Борис, мой ротный, в душе давя тревогу,
Прощальное письмо кладёт в карман на грех.
А я беру шлемак, простреленный душманом,
Когда средь ночи целился он в голову мою,
И в мыслях кланяюсь молитвам моей мамы
И вновь до трёх всё думаю, не сплю.
А в три мы снова, как по распорядку:
В броню, на выезд в горы засветло.
Весь день в поту и материмся мы украдкой,
И молимся, чтоб снова пронесло.
Уж в сотый раз я вижу этот сон.
Но нет в живых уж ротного – Бориса,
И не дошло прощальное письмо
До Лены, Любы, Иры и Ларисы.
И нет в живых ребят из группы боевой:
Зайдуллина, Сайдашева и Паши.
Нет Редкозубова и Волгина со мной,
И Абдуллаева в рядах уже нет наших.
А мне их лица видятся в ночи:
Пред выходом стоят в ряду едином.
Я за Саидашевым бегу во сне по минам
И тычет в бок супруга: «Не кричи!»
А я опять проснуться не могу:
Стараюсь оторвать сгоревшего стрелка
С сиденья раскалённого ЗУ,
Уж загорелась левая рука.
Навек видать назначено с тех пор,
Как в госпиталь попал я по весне,
Мне колесить по серпантинам гор
И пятитысячники покорять во сне.
И вспоминать Саланга белый снег.
Где я друзей оставил боевых.
Я помню их здоровых и живых.
Да по ущелию КАМАЗов быстрый бег.
И не сотрётся в памяти тот сон,
Как вопреки душманам и ветрам
Горнострелковый третий батальон
Навечно оседлал Саланг.